I
Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Серебристым лёгким звоном
слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем
о забвенье говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребёнка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том,
Что за днями заблужденья
Наступает возрожденье,
Что волшебно наслажденье,
наслажденье нежным сном.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Звёзды слушают,
как сани, убегая , говорят,
И, внимая им, горят,
И, мечтая, и блистая,
в небе духами парят;
И изменчивым сияньем,
Молчаливым обаяньем
Вместе с звоном, вместе с пеньем
о забвенье говорят.
II
Слышишь, к свадьбе зов святой, Золотой.
Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!
Сквозь спокойный воздух ночи
Словно смотрят чьи-то очи И блестят,
Из волны певучих звуков на луну они глядят.
Из призывных дивных келий,
Полны сказочных веселий,
Нарастая, упадая, брызги светлые летят.
Вновь потухнут, вновь блестят
И роняют светлый взгляд На грядущее,
где дремлет безмятежность нежных снов,
Возвещаемых согласьем золотых колоколов.
III
Слышишь воющий набат,
Точно стонет медный ад.
Эти звуки, в дикой муке,
сказку ужасов твердят.
Точно молят им помочь,
Крик кидают прямо в ночь,
Прямо в уши тёмной ночи
Каждый звук, то длиннее, то короче
Возвещает свой испуг,–
И испуг их так велик,
Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны,
неспособные звучать,
Могут только биться,
биться и кричать, кричать, кричать.
Только плакать о пощаде
И к пылающей громаде
Вопли скорби обращать.
А меж тем огонь безумный,
И глухой и многошумный,
Всё горит, то из окон,
то по крыше мчится выше,
выше, выше
И как будто говорит:
– Я хочу выше мчаться,
разгораться встречу лунному лучу,
Иль умру, иль тотчас,
тотчас вплоть до месяца взлечу.
О, набат, набат, набат,
Если б ты вернул назад
Этот ужас, это пламя, эту искру,
этот взгляд,
Этот первый взгляд огня,
О котором ты вещаешь с воплем, с плачем и звеня.
А теперь нам нет спасенья,
Всюду пламя и кипенье,
Всюду страх и возмущенье.
Твой призыв,
Диких звуков несогласность
Возвещает нам опасность,
То растёт беда глухая, то спадает, как прилив.
Слух наш чутко ловит
волны в перемене звуковой.
Вновь спадает, вновь рыдает
медно-стонущий прибой!
IV
Похоронный слышен звон,
Долгий звон!
Горькой скорби слышны звуки,
горькой жизни кончен сон.
Звук железный возвещает о печали похорон!
И невольно мы дрожим,
От забав своих спешим
И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.
Неизменно-монотонный,
Этот возглас отдалённый,
Похоронный тяжкий звон, точно стон,
Скорбный, гневный и плачевный,
Вырастает в долгий гул.
Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.
В колокольных кельях ржавых,
Он для правых и неправых
Грозно вторит об одном:
Что на сердце будет камень,
что глаза сомкнутся сном.
Факел траурный горит,
С колокольни кто-то крикнул,
кто-то громко говорит,
Кто-то чёрный там стоит,
И хохочет, и гремит,
И гудит, гудит, гудит,
К колокольне припадает,
Гулкий колокол качает,
Гулкий колокол рыдает,
Стонет в воздухе немом
И протяжно возвещает о покое гробовом.
|
I
Kuula, reed kihutavad kõrvu,
kihutavad kõrvu.
Aisakellad kajavad,
kerge hõbedase helinaga
hellitavad meie kõrva.
Selle laulu ja huilgega
unustusest pajatavad.
Oh kui helisev, helisev, helisev!
Nagu lapse kõlav naer.
Öö selges õhus
räägivad nad sellest,
et ränga pettumise järel
saabub taassünd,
võluv nauding,
nauding õrnast unest.
Reed kihutavad, kihutavad kõrvu.
Aisakellad kajavad.
Tähed kuulavad,
kuis reed eemaldudes pajatavad
ja kuulatades neid, säravad
ja unistades ja särades
õhus haldjatena hõljuvad;
ja muutuvas sädeluses
vaikiva hurmavusega,
helinaga, lauluga
unustusest räägivad.
II
Kuula pulmaeelset helinat püha, kuldset.
Kui palju hella õnnejoovastust on selles noores laulus!
Läbi rahuliku öise õhu
nagu vaatavad kellegi silmad ja säravad,
laulvate helide lainetest kuu poole vaatavad.
Kutsuvatest imepärastest kloostrikongidest,
täis muinasjutulist rõõmu,
kasvades, langedes, heledad pritsmed lendavad.
Jälle tuhmuvad, jälle helgivad
ja pillavad heleda pilgu tulevikule,
kus suigub õrnade sõnade muretus,
millest teatavad kuldsed kellad.
III
Kuula undavat häirekella,
nagu oigab vaskne põrgu.
Need helid, metsikus piinas,
jubeduste muinasjuttu kinnitavad.
Nagu paluks end aidata,
karje paiskavad nad öösse,
otse pimeda öö kõrvadesse.
Iga heli, kord pikem, kord lühem,
teatab oma hirmust.
Ja nende hirm on nii suur,
nii meeletu iga karje,
et puruks rebitud helid,
mis kõlada ei suuda,
võivad ainult pekselda, pekselda
ja karjuda, karjuda, karjuda,
ainult nutta halastuse järele
ja lõõmava hiiglase poole
leinakisa pöörata.
Aga sel ajal hullunud tuli tumm ja kärarikas
aina põleb kord akendes,
kord katust mööda kihutab kõrgemale,
kõrgemale, kõrgemale.
Ja nagu vestab:
Ma tahan kõrgemale kihutada,
vastu kuukiirele lahvatada
või siis suren, silmapilk
kuule lendlen.
Oo häirekell, häirekell.
Kui sa annaksid tagasi selle õuduse,
selle leegi, selle sädeme,
selle pilgu,
selle esimese tule pilgu,
millest sa kuulutad karjega,
nutuga, kajades.
Aga nüüd meil pole pääsu.
Kõikjal leegid ja keevasus,
kõikjal hirm ja nördimus.
Sinu kutse, metsikute helide ebakõla
teatab meile õnnetusest.
Kord kasvab sõnatu häda,
kord taandub kui mõõn!
Meie kõrv püüab tundlikult
helide vahelduvaid laineid.
Jälle mõõn, jälle ulub
vaskselt oigav tõus!
IV
Kostavad leinakellad.
Pikaldane helin!
Kostavad kibeda leina helid,
kibeda elu lõppenud uni.
Raudne heli teatab matusekurbusest!
Ja tahtmatult me väriseme,
oma meelelahutustest eemale ruttame
ja kibedasti nuuksume. Meenutame, et meiegi silmad sulguvad.
Muutumatu – monotoonne
on see hüüe kauge.
Matuse raske helin, nagu oie leinav,
raevukas ja nuttev,
kasvab pikaks kõminaks,
teatab, et kannataja uinus igavesele unele.
Roostetanud kellakongis
ta õigetele ja valedele
rangelt korrutab ühte:
Et südamele saab kivi,
et silmad sulgeb uni.
Leinatõrvik põleb,
kellatornis keegi karjatas,
keegi valjusti räägib.
Üks tume kogu seal seisab
ja naerab ja müristab
ja undab, undab, undab,
kellatorni klammerdub,
kõmisevat kella õõtsutab.
Kell kibedalt nuuksub,
oigab tummas õhus
ja raskemeelselt kuulutab hauarahu.
|
|